От Homo sapiens faber к Homo in tempŏre [1]

…Бесстрашие – пусть будет твой пароль,

 

Когда тебя ведут, ведут сквозь строй

От самого рождения до смерти

По безупречно горестной кривой,

 

Которую ни взвесить, ни измерить.

И, вспыхивая, гаснет твое Я,

Способное запоминать и верить

 

Сквозь плоские картины бытия,

В которые тебя лицом швыряют.

И это – жизнь бесценная твоя!

 

Один из наиболее верных способов ощутить бессилие своего интеллекта – это попытаться разглядеть сколь угодно далекое будущее, как лично свое, так и общее, человеческое. С детства нас учат жить так, словно жизнь потенциально бесконечна. Правильным считается умение в любом возрасте отбрасывать прошлое и надеяться на что-то лучшее в будущем, ставить перед собой цель и достигать ее. Тот факт, что однажды этого будущего не станет, принято словно бы не замечать, и в любой культуре существует целый ряд установлений, призванных правильно ориентировать нас в отношении к смерти, независимо от того, что под ней понимать: небытие, загробную жизнь или череду реинкарнаций. Действительно, постоянное осознание грядущего небытия способно любого человека превратить в «постороннего» в стиле Камю. Но если каждому из нас знакомо то чувство ужаса и отвращения, которое охватывает человека при мысли о конечности его существования, то недостаток воображения, к счастью, мешает большинству людей по-настоящему представить себе бесконечно долгую жизнь – и ощутить не меньший ужас и не меньшее отвращение. Вера в загробную жизнь еще не означает ответа на вопрос, чего ждут, какие цели ставят, на что надеются обитатели наших будущих миров, а представить себе существование, лишенное привычной духовной деятельности, практически невозможно. Бесцельный поток перевоплощений также означает бессмысленность существования, а если перевоплощения происходят направленно, ради достижения какого-то иного, лучшего состояния (условно назовем его нирваной), то опять-таки непонятно, к чему должна стремиться душа, этого состояния достигшая. Все вышесказанное, относящееся к индивидуальной жизни, справедливо и в масштабах человечества, независимо от того, чего мы ждем: царствия Божьего, грядущей гибели Вселенной или бесконечного повторения ее истории. Можно сказать, что для адекватного описания отдаленного будущего необходимы модели столь же сингулярные, как и для описания отдаленного прошлого (возникновения Вселенной).

В действительности любая из указанных систем взглядов неявно основана на гипотезе о том, что наше восприятие времени – единственно возможное и неизменное. Постоянно пытаясь преобразовать пространство, человек никогда не ставил задачу о преобразовании времени или хотя бы об изменении своего отношения к нему: и то, и другое считается одинаково невозможным. Между тем переосмысление времени, связанное с существенным изменением психики, невозможно не более и не менее, чем сам факт существования нашего мира (совершенно невероятного с научной точки зрения), зарождения жизни или появления разума и души у конгломерата белковых молекул. И неважно, потребуется для него «первотолчок» Всевышнего или какая-нибудь бифуркация. В результате может возникнуть иная форма существования человека, которую мы условно будем называть Homo in tempŏre.

На самом деле потенциальные Homo in tempŏre, то есть люди, способные к иному восприятию времени, вполне могут существовать уже сейчас. Ребенок, родившийся Homo in tempŏre, ни анатомически, ни интеллектуально ничем не отличается от прочих людей, но с самого раннего младенчества он часто ставит окружающих в тупик тем, что не желает безвозвратно взрослеть и изменяться. Homo in tempŏre предпочел бы прожить свою жизнь вразбивку, перемешивая детство со взрослостью, молодость – со старостью. Как в книгах, которые он, выучившись читать, перечитывает по многу раз, перелистывая их в разные стороны, прокручивая ленту событий от начала к концу и от конца к началу. Как в видеофильмах, которые он любит смотреть, перемешивая эпизоды. Эти дети любят разглядывать картинки, радуясь, что всегда можно вернуться от одной части полотна к другой, что глаза обегают картину в произвольном порядке. Невозможность проделать то же самое с собственной жизнью вызывает у них интуитивный протест.

Несколько позже, по-видимому, с наступлением полового созревания, Homo in tempŏre начинает испытывать спонтанные изменения сознания, кото­рые характеризуются необычным ощущением сво­его Я во времени. Если представить сознание сов­ременного человека в виде картинки (рисунок 1), то мы увидим, что в каждый момент времени абсолютный максимум приходится на состояние «сейчас», несоизмеримо меньшая часть сознания распределена между прошлым (память), и еще меньшая часть связана с будущим (предчувствия). Иногда, во сне, в трансе, оказывается возможным сократить этот разрыв между одним настоящим моментом и всеми остальными, заставив человека заново пережить какие-то картины прошлого и – иногда, намного реже и с меньшей интенсивностью – будущего.

У Homo in tempŏre этот разрыв изначально намного меньше, его сознание чуть-чуть размазано во времени даже в отношении «сейчас», хотя привычка и воспитание в человеческом обществе позволяют ему практически без труда концентрироваться на одном моменте, как это делают все окружающие его люди. В раннем детстве, пока количество воспоминаний не превышает некоторой критической массы, этим его отличие от окружающих и исчерпывается. Но однажды Homo in tempŏre внезапно оказывается во власти какого-то прошлого духовного состояния, он ощущает свое прошедшее, хотя и чисто умозрительно, но настолько близко, что, кажется, малейшего усилия воли не хватает, чтобы это состояние превратилось в реальность. Воспоминание об одном моменте прошлого влечет за собой, как набор обертонов у музыкального звука, целую серию воспоминаний разной степени интенсивности, так что иногда картина жизни становится сплошной (рисунок 2). (Не эта ли способность внезапно просыпается у умирающих, когда они говорят, что вся жизнь за один момент прошла у них перед глазами, хотя и не могут объяснить своих ощущений?) Намного реже и не настолько интенсивно он одержим картинами будущего: обычный приоритет воспоминаний над предчувствиями сохраняется. (Впрочем, это зависит от индивидуальных особенностей, так как способность к пророчеству, такая же сингулярная, может достаться Homo in tempŏre наряду с возможностью ощущать себя в нескольких моментах времени сразу.)

Эти состояния сознания, как правило, сопро­вождаются сильным эмоциональным возбужде­нием, в котором преобладает горечь от невоз­можности физически перенестись в такой, казалось бы, близкий момент прошлого. В эти моменты Homo in tempŏre ощущает себя словно влюбленный, который вроде бы и понимает, что без любви его жизнь была и удобней, и проще, но в то же время не готов отказаться от нее ни за какие сокровища мира. Иногда груз имеющихся воспоминаний кажется Homo in tempŏre чересчур тяжелым для того, чтобы приобретать новые. Тогда он клянется себе, что сбросит этот груз, подавит свои необычные способности и станет таким же, как все. Не исключено, что после ряда упорных попыток это ему удастся. Но в действительности он бы предпочел пойти иным путем: остановить накопление новых воспоминаний и навсегда остаться среди имеющихся, «уйти в сновидения», выражаясь языком мифологии. И заодно отказаться от того неизведанного, что могло бы его ждать за пределами этого мира. Но что с того, если, переживая снова и снова имеющуюся жизнь, Homo in tempŏre не будет знать, что проживает ее не впервые.

Как уже было сказано, необычные состояния сознания наступают спонтанно и в этом отношении напоминают пробуждение разума у маленького ребенка: иногда, из черноты небытия, внезапно возникает картина окружающего мира, чтобы через несколько секунд вновь провалиться в черноту. Но если ребенок, живущий среди разумных взрослых людей, постепенно обретает способность находиться в сознании сколь угодно долгое время, то Homo in tempŏre лишен общества себе подобных, поэтому его необычные душевные состояния, которые можно определить как проблески темпорального сознания, так и остаются временными и спонтанными, точно проблески разума у младенца, попавшего к диким зверям. Возможно, для полного духовного развития Homo in tempŏre не хватает какой-то особенной системы сигналов, выполняющей ту же роль, которую в нашем обществе выполняет язык. Только в будущем, когда количество людей, способных по-особому воспринимать время, превысит некоторое пороговое значение, Homo in tempŏre смогут навсегда перейти к своему новому состоянию сознания. Пока же им предстоит жить, во всем подражая жизни других людей, хотя и отличаясь от них. В лучшем случае Homo in tempŏre могут попытаться как-то исследовать свои особенности и научиться хотя бы отчасти управлять ими.

Есть воспоминания, которые редко возвращаются в сознание Homo in tempŏre, есть моменты времени, которые он впоследствии будет переживать очень часто. С возрастом он научается определять будущую интенсивность своих воспоминаний о данном моменте жизни по ощущениям, которые вызывает этот момент при непосредственном, физическом проживании.

Постепенно у него накапливается «коллекция» нужных состояний сознания, каждое из которых служит символом какого-то возраста. Экспонатами этой коллекции служат периоды времени, символизирующие состояние идеального здоровья, совершенной красоты, влюбленности. Таким образом, Homo in tempŏre стремится хотя бы на один период времени достигнуть подобных состояний, чтобы иметь возможность впоследствии возвращаться к ним усилием своей воли. Впрочем, моменты горя, боли и страха – такая же ценная часть его коллекции. Эти воспоминания, отличные от обычных своей интенсивностью, создают у Homo in tempŏre особенное понимание истории своей жизни, в которой он пытается отыскать внутреннюю логику. Можно сказать, что он интуитивно научается ощущать «длительность» каждой эпохи (в смысле Броделя), но в масштабах истории одной души. Он попытается управлять и этой своей способностью, задерживая в сознании ощущения одной эпохи, вызывая по своей воле нужные ему воспоминания. Поэтому одним из отличительных признаков Homo in tempŏre служит доскональная память на все события, происходившие в его жизни.

Впрочем, зачастую Homo in tempŏre отрицательно относится к особенностям своей духовной жизни и старается скрывать их, поэтому довольно часто взрослый Homo in tempŏre по поведению ничем не выделяется из общей массы, по крайней мере, на первый взгляд. Впрочем, можно заметить, что в первой половине своей жизни он кажется духовно старше своих лет. Слишком часто в нем просыпается внутренний наблюдатель самого разного возраста, который с грустной и доброй усмешкой смотрит на его детские шалости и заблуждения юности. И в детских играх он порой проявляет безразличие глубокого старика. Во второй половине жизни Homo in tempŏre становится младше своих лет, не столько интеллектуально, сколько духовно. Он надолго сохраняет, по своему желанию, взгляд удивленного ребенка, детский интерес к непознанному миру и максимализм юности.

Эта способность делает его эмоциональную жизнь осмысленной, тем более что обычное состояние счастья для Homo in tempŏre практически недостижимо. Пытаясь искать духовную опору в существующих религиозных или философских системах, Homo in tempŏre будет отбрасывать их одну за другой, потому что ни в одной из них не существует свойственного ему осознания времени. Находя любовь, понимание, дружбу, он не может отречься от предыдущих моментов своей жизни, в которых ничего подобного не было. По этим же причинам не вызывает особых эмоций приобретение новых вещей, к тому же в момент их приобретения Homo in tempŏre способен внутренним взором разглядеть их будущую историю. Да и вообще, он стремится по возможности не менять внешние декорации своей жизни, так как это служит для него источником дополнительной душевной боли, связанной с невозвратимостью прошлого. Очень часто в сознании Homo in tempŏre происходит замена мгновенных показателей счастья на интегральные. Отсюда, например, следует, что он не станет приносить в жертву свои молодые годы ради осуществления каких-то жизненных планов в зрелом возрасте, зная, что тягостное эмоциональное состояние молодости никогда полностью не покинет его и снизит средний уровень счастья его жизни. Мысль о том, что ради сохранения высоких средних показателей жизнь надо вовремя прекратить, не вызывает у Homo in tempŏre ни ужаса, ни неприятия (даже если он и не сделает этого, ориентируясь на принципы современного ему общества). Ведь прекращение жизни не отменяет того факта, что в течение некоторого промежутка времени Homo in tempŏre жил.

Строго говоря, точно таким же образом Homo in tempŏre будет относиться и к чужим страданиям, и к чужой жизни и смерти. Тот факт, что один из его знакомых не дожил до 2000 года, для Homo in tempŏre представляет собой явление того же порядка, как тот факт, что его знакомый не посетил Австралии. Эти два события, с его точки зрения, должны вызывать у окружающих одинаковую печаль. Человек, не доживший до 30 лет, похож на экскурсанта, не осмотревшего часть экспозиции, возможно, не самую лучшую. Желание избавиться от страдания вызывает недоумение, ведь невозможно отменить тот факт, что в течение определенного времени это страдание существовало. Однако внешне Homo in tempŏre старается соблюдать существующие в обществе этические нормы – из уважения к окружающим, из сочувствия к их ограниченности, к неумению понять то, что понимает он. Впрочем, он осознает необходимость обыденного отношения к течению времени, потому что истории человеческих жизней, прожитых обычным способом, создают для Homo in tempŏre ту канву, по которой он впоследствии будет вышивать узоры своих воспоминаний. Как бы ни были красивы эти узоры, без канвы они превратятся в хаос спутанных нитей. Кроме того, Homo in tempŏre рассматривает современную ему культуру как источник героико-романтической компоненты своего существования, потому что при его отношении к времени и героизм, и романтика возможны только в качестве декоративного элемента. У самого Homo in tempŏre существует иная, «неподвижная» этика, во многом ещё более жесткая. Действительно, он вынужден избегать постыдных, подлых ситуаций, поскольку для него не существует забвения или искажения памяти, этой своеобразной косметики души. Homo in tempŏre знает, что ему придется вновь и вновь переживать свои гадкие поступки, единственное, что он может сделать – не забыть их, а как-то переосмыслить, да и то в очень ограниченной степени. Он не может решать своих проблем путем уничтожения источника раздражения: в прошлом этот источник по-прежнему будет существовать.

Все это во многом ограничивает деятельную сторону жизни Homo in tempŏre. Его осторожность – это осторожность художника, который знает, что у него нет возможности исправить ни один неудачный мазок. Добавим к этому нежелание менять внешнюю обстановку своей жизни и отсутствие обычной мотивации человеческих поступков. В то же время у Homo in tempŏre, наряду с очень хорошей памятью, есть способность воспринимать самые разные мировоззрения, поскольку ему с детства приходится сочетать свой личный взгляд на мир с общепринятым. В данном отношении его можно сравнить с человеком, который с младенчества говорит на двух языках и поэтому с легкостью усваивает другие. В результате Homo in tempŏre довольно часто способен на духовную, творческую деятельность, которой он занимается либо в рамках «обычного жизнепровождения», либо ради кого-то из окружающих, либо «из любви к искусству». Развлекаясь, он способен взглянуть на существующий мир глазами пещерного человека, глазами гостя из далекого будущего и заметить некоторые черты, не подвластные обычному глазу.

Таким образом, в Homo in tempŏre предчеловек (животное) причудливым образом уживается с собственно человеком и с постчеловеком, добавляя к двойственной биологической и социальной природе современных людей нечто новое. Несмотря на это, ничто не мешает Homo in tempŏre прожить обычную человеческую жизнь, слегка разнообразив ее за счет своих особенностей и теша себя надеждой, что со временем людей, подобных ему, станет все больше и больше, они смогут находить друг друга и объединяться в особые общины. Представить себе общество, составленное исключительно из подобных людей, в настоящий момент времени невозможно, так как для его возникновения необходимо создавать совершенно иные социальные институты, изменять все существующие формы общественного сознания. Процесс этот по своей длительности и сложности сопоставим с процессом развития человеческого общества от полудикого племени до современного состояния. Но процесс этот, наверное, неизбежен, потому что альтернатива – бесконечное движение вперед во времени либо бессмысленные и бесконечные циклы – кажется еще в большей степени безнадежной. Кстати, предполагая, что на определенном этапе своего существования цивилизация перестает «бесконечно обустраивать будущее» и устремляет свое внимание на уже имеющийся отрезок истории, мы сможем разрешить противоречие, известное как «основной парадокс ксенологии» (или «молчание космоса»).

---

1. Вообще говоря, это статья, с которой начинается сборник моих произведений «Настоящие путешественники во времени». Описывая прежде всего себя, я делала упор на воспоминания, а не на способность к предвидению, которой у меня нет. Но вполне возможно представить себе и симметричный вариант Homo in tempŏre, ориентированный в большей степени на будущее.